В ту минуту, когда Марсель Пруст (1871-1922) впервые опустил в чашку с чаем из липового цвета печенье «Мадлен» и «смешанный с крошками печенья глоток чая дотронулся до неба», ему явилась муза. В первой главе своего знаменитого романа «В поисках утраченного времени» французский писатель создал словесный памятник воздушному печенью в виде ракушки, которое напоминало ему о блаженстве, испытанном в детстве, и непостижимым образом возвращало в счастливые времена.

«В то самое мгновенье, когда глоток чаю с крошками пирожного коснулся моего неба, я вздрогнул, пораженный необыкновенностью происходящего во мне. Сладостное ощущение широкой волной разлилось по мне, казалось без всякой причины. Оно тотчас же наполнило меня равнодушием к превратностям жизни, сделало безобидным ее невзгоды, призрачной ее скоротечности, вроде того, как это делает любовь, наполняя меня некой драгоценной сущностью: или, вернее, сущность эта была не во мне, она была мною. Я перестал чувствовать себя непосредственным, случайным, смертным. Откуда ко мне могла прийти эта могучая радость? Я чувствовал, что она была связана со вкусом чая и пирожного, но она безмерно превосходила его, она должна была быть иной природы. Откуда же приходила она? Что она означала? Где схватить ее? Я пью второй глоток, в котором не нахожу ничего больше того, что содержалось в первом, пью третий, приносящий мне немножко больше, чем второй. Пора остановиться, сила напитка как будто слабеет. Ясно, что истина, которую я ищу, не в нем, а во мне».

И еще один вкусный кусочек:

«… Как в ту минуту, когда я распробовал Мадлен, тревоги о будущем и интеллектуальные сомнения рассеялись. И даже те, которые относились к моим литературным дарованиям и реальности литературы как таковой, только что мучившие меня, спарились словно по волшебству. Не было ни каких новых рассуждений, я не отыскал новых решительных аргументов, а препятствия, только что неодолимые, потеряли свое значение. Но на этот раз я решил не смиряться, что мною так и не понята природа этого действия, как это было, когда я распробовал мадленку, размоченную в настое. Блаженство, только что испытанное мною, походило на изведанное во вкусе Мадлен, — но тогда я отложил поиск глубоких корней этого ощущения на потом. В воскресных образах была чисто материальная разница; глубокая лазурь застилала глаза, чувство свежести, ослепительного света охватила меня и, пытаясь его уловить, я не смел и шелохнуться, как тогда, когда ощутил вкус Мадлен, — выжидая, что рассказ этого чувства сам достигнет моего сердца…».