Хотя фешенебельность любого кафе, как правило, обратно пропорциональна его уютности, в холодный мартовский день я очутился на бульваре Бомарше в кафе, чьи, владельцы, обитавшие, без сомнения, совсем не в том округе, где я теперь находился, сумели отыскать некое точное срединное значение, так что их заведение не могло похвастаться ни стилем, ни комфортом: комбинация из коричневых диванов, светлого дерева и красных стен выглядела так, словно была доставлена в одной упаковке из мира, где не имели никакого представления о том месте, куда надлежало отправить их изделия, результатом чего явилась столь выверенная посредственность, чем она буквально кричала о себе. Глядя на поданное мне в массивной белой кружке капучино, поверхность которого неистово пенилась и была щедро посыпана шоколадом, я сокрушался из-за того, что мой нынешний возраст требует, чтобы я остановился и отдохнул всякий раз, когда этого желает мое тело, а не когда мои глаза привлекает что-то или кто-то столь соблазнительный, что устоять невозможно. И вот, потягивая свое питье, я внезапно вспомнил: шоколадная крошка в чашке с капучино мигом превратилась в порошок какао на поверхности тирамису, которое мне впервые довелось попробовать однажды вечером в Комбре, в саду, где мой отец устроил небольшую вечеринку в честь бывшего посла, недавно вернувшегося с дочерью в наши края из Рима.
Из этого древнего прошлого (тогдашние величественные особняки исчезли, а их обитатели сошли на нет, подобно последним мифическим лесным существам) явилось нечто бесконечно более хрупкое, но при этом и более живое, нематериальное, и все же устойчивое – воспоминания о запахе и вкусе, столь точные и неподвластные разрушению, что сумели на мгновение вновь воссоздать дворец, где обитала память об этом вечере и этом тирамису.
Сочетание сливок и кофе, казалось, открыло путь в мир более реальный, чем тот, в котором я сейчас находился, обманом провозгласивший себя «домом кофе», чьи недвусмысленные призывы: «Заходи пообедать», «Просто объедение», «Горячие панини» — были обращены к поколению, к которому я не принадлежал. Знал ли кто-нибудь из здешних завсегдатаев красоту кафе «Флориан» на площади Святого Марка, где мои предки однажды вкушали кофе вместе с Байроном? Воспоминание ушло, тогда я глотнул еще немного горячего напитка и вновь вспомнил то, что впервые испытал на вечере в Комбре, когда был представлен Урсуле Патриньяни, чье тело, гибкое, как у примы-балерины, склонилось в жесте насмешливой учтивости, когда она передала мне маленькую вазочку с тирамису; я был слишком ошеломлен, чтобы слышать ее слова, и ощущал легкое головокружение, глядя на движение губ ее изысканного, словно с полотна Боттичелли, рта. Неустойчивость моих ног перешла в покачивание гондолы, мы причалили близ венецианского палаццо и прошли рука об руку сквозь туман в зал, украшенный «Пиршеством богов» Беллини. И вновь воспоминание поблекло: на смену изъеденным водой стенам палаццо и работам венецианских мастеров пришли красные и коричневые панели и чересчур увеличенные фотографии небрежно одетых молодых людей, пьющих кофе. Я испугался, что рецепт утерян навсегда.
Сдобренный сливками кофе остыл, его аромат как будто уже почти рассеялся, а с ним и воспоминания о том вечере. Ощущая, что память не ушла безвозвратно, а задержалась где-то, как души после смерти, я заказал вторую чашку молочного напитка, который при других обстоятельствах, возможно, вызвал бы у меня отвращение, а сейчас жаждал его, словно это был эликсир юности, который мог излечить меня от старости.
— Такой же, мсье? – спросила юная официантка. – Прошу меня извинить, но в прошлый раз я по ошибке подала вам капучино с ароматом миндального сиропа.
Бедная девушка выглядела озабоченной, но я чуть было не расцеловал в знак благодарности ее изящные белые руки: именно приятный вкус миндаля пробудил эту красоту, спящую в темном лесу давних воспоминаний: амаретто ди Саронно, который я впервые отведал в тот вечере с Урсулой Патриньяни при газовом свете, среди хризантем. Официантка улыбнулась, подавая на стол: для нее это был всего лишь еще один напиток, но для меня эта жидкость представляла собой галлюциногенное зелье, способное открыть врата моего восприятия; ее сознание едва регистрировало мое присутствие: ведь я лишь отчасти находился в мире, пытаясь распахнуть дверь к истине, что пребывала в сферах более реальных, чем те, где существовала она.
Но этот раз я закрыл глаза, неспешно потягивая кофе, осознавая: то, что я ищу, обитает не в капучино, а во мне самом. Это снадобье с шапкой белой пены было моим проводником в преисподнюю: оно поможет высвободить якорь, так цепко удерживающий эти ускользающие воспоминания в глубинах моего подсознания.
Под покровом хризантем мы разговорились в этом укромном уголке, и, зная, что никто не видит, насколько глупо я выгляжу, я собрался с духом, решив просить ее выйти за меня замуж прямо сейчас, но стоило мне раскрыть рот, она тут же осторожно влила чайную ложку восхитительной смеси, заставив меня замолчать. Никогда раньше не соглашался я принимать пищу подобным образом, разве что от матери, когда она давала мне лекарство, прежде чем поцеловать и пожелать спокойной ночи. Проглотив эту изумительную смесь, я обнаружил, что в меня вселилась небывалая отвага. Мне нужно было дать ей понять, что я ощущаю:
— Я испытываю сейчас неизведанное мною ранее чувство, — сказал я ей, но прежде чем я успел, заговорить она:
— Знаю, в первый раз это со всеми случается. Тирамису, приготовленное шефом, просто превосходно: отец говорит, что оно спасает нас от сотен международных инцидентов и что без него он не смог бы поддерживать мир в Европе. Мадам Вердюрен что только ни делала, чтобы заполучить рецепт, но отец не дал даже герцогу Миланскому.
Мои чувства к ней достигли такой силы, что я, словно повредившись рассудком, стал путать, что думал и о чем говорил, так что совсем уже не был уверен, о чем подумал, а что сказал вслух. Испытывает ли она ко мне хоть малейшую симпатию? Способна ли она отыскать ее в своем сердце, чтобы ответить взаимностью на те глубокие чувства, что испытываю к ней я? Не владея больше собой, я выкрикнул:
— Я должен знать!
То ли она действительно не поняла меня, то ли из кокетства предпочла так истолковать мой вопрос, чтобы оставить почву для мучительных сомнений, терзавших меня, словно лихорадка, но продолжила она так:
— Вам следует знать. Шеф всегда начинает с крепкого, свежезаваренного, но охлажденного льдом кофе, так что он не размачивает печенье савоярди, маленькие «бисквитные пальчики», регулярно присылаемые из Италии.
Он окунает их в кофе и дает пропитается, прежде чем положить в вазочку, создавая основу для своего творения. Секрет в том, что он добавляет в кофе амаретто, который у него всегда под рукой.
Я почувствовал внезапную слабость в ногах.
— По том он берет яйца и отделяет желтки, которые перемешивает с сахаром, чтобы получить нежный крем. Белки же он взбивает, превращает в снежные пики.
Чтобы сбросить меня с этой заметенной снегом вершины.
— Потом он воссоединяет эти две смеси, — о, благословенный союз! – прежде чем добавить маскарпоне, каждый раз понемногу, а в качестве последнего штриха вливает немного амаретто. Потом он распределяет кремовую смесь поверх «бисквитных пальчиков» чередующимися слоями, вплоть до последнего слоя, который он посыпает порошком какао, я в сею через сито, следя за тем, чтобы не пропустить ни единого дюйма.
При этих словах я качнулся назад и лишился чувств. Придя в себя, обнаружил, что лежу в своей кровати в Комбре, и мама трогает меня за плечо, чтобы разбудить. Чувствуя прикосновение ее руки, я поднимаю глаза.
— Простите, мсье, не могли бы вы перейти за столик поменьше?
В дверях ждут, глядя на меня, несколько молодых матерей с детскими колясками. Моя пустая чашка остается на столе, а я выхожу из кафе на оживленный парижский бульвар.