I

Сегодня утром, в воскресный день, кондитер Сюро, из улицы Тюрень, позвал своего ученика и говорит ему:

— Вот пирожки господина Бонникара… ступай отнеси их, и живо назад! … Кажется, Весальцы вошли в Париж.

Мальчик, ровно ничего не смысливший в политике, положил еще теплые пирожки на свою сковородку, завернул ее в белую салфетку и, ухарски надвинул свою шапку, побежал галопом на остров Сен-Луи, где жил Бонникар. Утро было великолепное, одно из тех ярких солнечных утр мая, которые наполняют фруктовые лавки букетами сирени и вишень. Не смотря на слышную вдали перестрелку и сигналы военных рожков на улицах, весь этот старый квартал Марэ сохранял свою мирную физиономию. В воздухе веяло воскресеньем, хороводы детей бегали в глубину дворов, девушки играли в волан у ворот, а белый силуэт, быстро шагавший по пустынной дороге среди приятного запаха теплого печенья, завершал картину и придавал этому утру битвы что-то наивное и праздничное. Все одушевление квартала распространилось и на улицу Риволи. Тащили пушки, устраивали баррикады. Группы на каждом шагу национальные гвардейцы суетятся. Но маленький кондитер не потерял головы. Эти дети так привыкли двигаться в толпе и уличном шуме! Они больше всего бегают в дни праздников и процессий, поэтому их мало удивляют революции.

Истинное удовольствие было видеть, как белая шапочка пробиралась между кепи и штыками, избегая толчков и мило извиваясь то быстро, то с вынужденной медленностью, в которой чувствовалось еще сильное желание побежать. Что ему от этого сражения? Самое главное для него – прийти к Бонникару и получить маленькую монету на один глоток, ожидавшую его на полке в передней.

Вдруг, в толпе произошла ужасная давка и питомцы республики прошли военным маршем, с песнями. Это были уличные мальчики от 12 до 15 лет, с ружьями, в красных шароварах и больших сапогах, гордые что их нарядили солдатами, точно также как они гордо бегают в скромные вторники в бумажных колпаках, со смешными обрывками розового зонтика, по бульварной грязи. Теперь, среди этой толкотни маленький кондитер с трудом удерживал равновесие, но его сковорода и он сам столько раз прежде скользили по льду, сколько раз прыгали по тротуарам, что теперь пирожки отделались только страхом. К несчастью, это захватывающее веселье, песни, красные шары, изумление, любопытство возбудили в маленьком кондитере сильное желание прогуляться по улице в такой прекрасной компании; и проходя мимо городского отеля и мостовой на острове Сен-Луи, он был увлечен толпой, Бог знает куда, в пыли и ветра этого безумного шествия.

 

II

Уже лет двадцать пять у Бонникара был обычай кушать пирожки по воскресеньям. Ровно в полдень, когда вся семья – большие и маленькие – сходилась в салон, живой и веселый удар колокольчика заставлял говорить всех:

— А!.. Вот и кондитер.

Тогда начиналось великое передвижение стульев, праздничная сутолока, нетерпеливая толкотня смеющихся детей перед накрытым столом, и все эти счастливые буржуа усаживались вокруг пирожков, симметрически сложенных на серебряной сковородке.

Но в этот день звонок остался немым. Огорченный Бонникар смотрел на свои старинные часы, старые часы с чучелом цапли на верху, часы, которые никогда не спешили, ни отставали. Дети глазели в окна, подкарауливая угол улицы, из-за которого обыкновенно появлялся мальчик. Разговоры тянулись медленно, скучно и от голода, раздражённого двенадцатью ударами полдня, столовая казалась очень большой и печальной, не смотря на античное серебро, блиставшее на камчатой скатерти, и салфетки, разложенные вокруг белыми тугими свертками.

Несколько раз уже старая служанка приходила сказать на ухо своему хозяину: «жаркое подгорело… горошек переварился…» Но Бонникар упорствовал, не желая садиться за стол без пирожков, и раздраженный против Сюро, он сам решился пойти посмотреть, что означало такое неслыханное промедление. Когда он вышел, гневно размахивая палкой, соседи сообщили ему:

— Берегитесь, господин Бонникар… Говорят, что Версальцы вошли в Париж.

Он ничего не хотел слышать, даже выстрелов, явственно доносившихся из Нёльи, даже сигнальной пушки дворца, от которой дребезжали стекла во всем квартале.

— «О! Этот Сюро… этот Сюро!»

И воодушевляясь на ходу, он разговаривал сам с собой и воображал, как он там, среди лавки, стучит по плитам своей палкой и приводит в содрогание стекла витрин и тарелки с пирожными. Но его гнев оборвался перед баррикадой на мосту Луи Филиппа. Там несколько мятежников с суровыми лицами валялись под солнцем, на голой земле, из которой вынуты камни.

— Куда вы идете, гражданин?

Гражданин объяснил; но история с пирожками казалась подозрительной, тем более, что на Бонникаре был прекрасный праздничный сюртук, золотые очки, вся внешность старого реакционера.

— Это – шпион, говорят мятежники, его следует отправить в Риголь.

Поэтому, четыре человека с большой охотой, не жалея оставить баррикаду, погнали перед собой ударами ружейных прикладов раздражённого беднягу.

Я не знаю, на что они рассчитывали, но полчаса спустя они все были взяты войском и присоединены к длинному колону пленных, которую готовили отправить в Версаль. Господин Бонникар протестовал, все больше и больше поднимая свою палку, рассказывал свою историю в пятидесятый раз. К несчастью, эта история о пирожках казалась такой нелепой, такой невероятной среди этого большого разрушения, что офицеры только смеялись.

— Ладно… ладно… старик… Вы дадите объяснение в Версали.

И колона, замкнутая двумя рядами стрелков, двинулась через Елисейские поля, все еще покрытая белыми клубами ружейного дыма.

III

Пленные шли по пять человек вместе, сжатыми плотными рядами. Чтобы не дать конвою рассыпаться, их заставили держать друг друга за руки; и длинное человеческое стадо, шагая по уличной грязи, производило звук, похожий на звук на шум сильного ливня.

Несчастному Бонникару казалось, что все это он видит во сне. Пыхтя и потея, оцепенелый от страха и усталости, он тащился в хвосте колонны, между двумя старыми ведьмами, от которых несло петролеем и водкой, а слова: «кондитер», «пирожки», часто повторяемые им вместе с проклятиями, заставляли всех думать, что он сошел с ума.

Действительно, бедняга потерял голову. На подъемах и спусках, когда конвойные ряды немного разжимались, разве ему не казалось, будто он видит там, в пыли пространства, белую одежду и шапочку от Сюро? И ведь это десять раз по пути. И этот легкий белый блеск, словно в насмешку, мелькали перед его глазами и потом исчезали среди этой волны мундиров, блуз, отрепья.

Наконец под вечер пришли в Версаль; и когда толпа увидела этого старого буржуа в очках, растрепанного, запыленного, угрюмого – все в один голос заявили, что это преступник.

— Это Феликс Пиа… Нет! Это Делеклюз.

Больших трудов стоило стрелкам довести свой эскорт в безопасности до двора Оранжерей. Только здесь бедное стадо могло разбрестись, растянуться на земле и вздохнуть вольнее. Одни спали, другие проклинали, третьи кашляли, иные плакали; один Бонникар не спал, не плакал. Сидя на ступеньках крыльца, охвативши голову руками, едва не умирая от голода, позора и усталости, он воспроизводил в своем сознании этот несчастный день, свой выход, своих встревоженных домашних, этот готовый прибор, стоящий до вечера и должно быть ожидающий его до сих пор, потом унижение, обиды удары прикладами, и все это из-за небрежности кондитера.

— Господин Бонникар, вот ваши пирожки, сказал вдруг чей-то голос подле него, и бедняга, подняв голову очень удивился, когда увидел мальчика от Сюро, который был захвачен вместе с питомцами республики и теперь открывал, и подавал сковородку, протянутую под его белым фартуком. Вот каким образом, не смотря на бунты и аресты, господин Бонникар в это воскресенье, как и все другие, кушал свои пирожки.